Геннадий Никоненко – учитель, музыкант, друг

Геннадий Никоненко – учитель, музыкант, друг

По воспоминаниям  Игоря Бардосова о своем учителе - Геннадии Васильевиче Никоненко

Игорь Геннадьевич Бардосов, Кавалер Почетного знака Министерства культуры РФ "За достижения в культуре", выпускник Хабаровского училища искусств.

Бардосов И.Г. значительную часть своей трудовой биографии посвятил развитию культуры Дальнего Востока. После окончания с отличием Хабаровского училища искусств и фортепианного факультета Новосибирской государственной консерватории им. М.И. Глинки, успешно трудился в должности преподавателя специального фортепиано в Хабаровском училище искусств, а затем в Хабаровской краевой филармонии (в должности солиста, а позднее, художественного руководителя Детской филармонии «Золотой ключик»). В настоящее время Бардосов И.Г. заведует предметно-цикловой комиссией  «Компьютерная музыка» Детской школы искусств имени М.А. Балакирева (г. Москва).

С Геннадием Васильевичем Никоненко я познакомился в 1968 году, будучи студентом второго курса Хабаровского училища искусств. Получилось так, что я оказался одним из первых его учеников, в самом начале его педагогической деятельности, когда он вскоре после окончания

Новосибирской консерватории вернулся в родной город.

Мы как раз закончили сельхозработу в питомнике им. Лукашова, где в

основном собирали груши. Училище искусств на картошку не гоняли, берегли народное достояние - наши драгоценные руки. Пора было приступать к учёбе.

К этому времени у меня по специальности уже сменилось два педагога, и я даже приблизительно не знал, что меня ожидает. Почему-то запомнилось серенькое октябрьское утро, неуютный класс №47 с голыми окнами без штор, но с висевшим прямо напротив рояля тёмным масляным портретом то ли Шуберта, то ли Бородина, мрачно сверлившего тебя взглядом во время игры.

В класс вошёл молодой мужчина, не намного старше меня, даже отдалённо не соответствующий моим тогдашним представлениям о мастере фортепианной игры.

Высокий, сухощавый, чуть сутулящийся, с угловатыми движениями плеч и курчавой бородой, с сильными рабочими руками. Одетый под стать погоде в неброский свитер крупной вязки и серую пиджачную пару, мой новый учитель скорее напоминал героя из ранних повестей Стругацких: какого-нибудь физика-экспериментатора, сотрудника научной лаборатории закрытого НИИ, любителя пеших походов и песен под гитару.

Как положено, я сыграл ему свою летнюю программу. Не тратя лишних слов, Геннадий Васильевич заменил её всю. Он задал мне Двадцатый концерт Моцарта, этюды и неизвестную мне в то время пьесу Грига «Принцесса».

Пьеса была большая, красивая, с непривычными интонациями. Она оказалась очень полезной для меня как для пианиста. С первого урока началась кропотливая, пошаговая работа над каждым тактом и каждым аккордом.

Геннадий Васильевич не ругал никогда.

Если ученик фальшивил или - упаси Боже! - недоучил, он становился расстроенным и, по-моему, смущённым. Казалось, ему было неловко даже больше, чем самому лентяю. Это действовало сильнее длинных нотаций!

Трудолюбие прививалось естественно. У меня был случай, когда, гото­вясь к ответственному выступлению, он несколько дней занимался со мной по 8 часов.

Довольно быстро мы, ученики, узнали о его абсолютном слухе и феноме­нальной памяти. Не заглядывая в ноты, он физически не мог пропустить исполнительскую ошибку даже в крупном произведении. Позже, несколько лет проработав в училище искусств под его началом, сколько раз я был свидетелем, когда его мнение становилось непререкаемым арбитром в любом педагогическом споре: «Геннадий Васильевич сказал, значит, так и есть!»

Его главной педагогической задачей всегда было не задавить ученика грандиозностью своей исполнительской концепции, а добиться от него естественного, присущего именно его индивидуальности, выхода на исполни­тельские смыслы более высокого рода.

Достигая поставленной художественной цели, он апеллировал к интел­лекту ученика, к его конкретным двигательным особенностям и тактильным ощущениям.

Вообще на занятиях он говорил мало, многословием не болел, предпочи­тая, чтобы ученик схватывал его мысль с полуслова. Вместо цветистых рассуждений ни о чём, от него чаще можно было услышать суховатое, но требовательное:

- Ты понимаешь, этот пассаж должен звучать более качественно.

При этом показу уделял значительную часть урока, всегда сопровождая его скупыми, но ёмкими комментариями по поводу работы со звуком. Ему важно было, чтобы ученик не слепо копировал учителя, а сам добивался художественно осмысленного исполнения.

Геннадий Васильевич никогда не ревновал своих учеников к успеху - мужество особого рода! - искренне радовался победам, глубоко переживал неудачи.

В случае неудачи - отворачивал голову, прятал глаза, нервно выходил из класса. Распекать или ругать кого-то ему было - против шерсти. В крайнем случае - мог обратиться извиняющимся тоном к ученику:

- Вот, понимаешь, тут вот... надо было...

Однако чрезмерно и не расхваливал. Гордо скажет со светящимися глаза­ми: 5! И всё понятно. Я не знаю, как у других педагогов, а у Геннадия Василь­евича всё было видно по глазам.

В начале третьего курса я исполнил с симфоническим оркестром учили­ща первую часть до-минорного концерта Бетховена. Мы выезжали на концерты в Дома культуры, чем наделали в городе много шума.

И тогда Геннадий Васильевич предложил мне сыграть все три части фортепианного концерта Эдварда Грига, что для студента училища достаточно сложная задача.

Это был первый настоящий успех в моей сольной биографии.

Музыка концерта, хотя и драматичная, но с ярким, праздничным настро­ем настолько точно отвечала моему счастливому юношескому мироощуще­нию, что весь текст я выучил довольно быстро. Но некоторые коварные места концерта не желали поддаваться.

Была уже весна, март, солнце жарит вовсю, почернел и кое-где стал таять снег, а я сижу в классе над началом третьей части и никак не могу сдвинуть­ся с места!

Все помнят этот знаменитый фортепианный пассаж: быстрый, почти глиссандо, с самых первых тактов финала разворачивающийся на всю клавиатуру рояля и заканчивающийся одновременно с tutti оркестра. Чтобы дирижёр сумел тебя поймать вовремя, ты должен играть абсолютно точно, не позволяя себе никаких вольностей, укладываясь жёстко в заданный темп. Не знаю, может меня как-то психологически сковывало осознание чувства ответственности, но пассаж не получался.

Геннадий Васильевич мучился вместе со мной.

Однажды на уроке он предложил перегруппировать аппликатуру, и дело пошло! После этого случая я на практике убедился о важности рационально­го метода освоения музыкального материала, включающего использование различных приёмов организации движения.

Концерт Грига я сыграл в конце года на экзамене. Геннадий Васильевич был доволен. Я всегда чувствовал, понравилось ему или нет.

Геннадий Васильевич не ограничивался формальным общением. Я бывал у него дома: мы слушали музыку, по-человечески общались, он показывал мне редкие ноты, знакомил с альбомами по живописи. Это тоже вносило какое-то доверие в отношения.

После чего на уроках я незаметно стал лучше понимать его тягучие раз­мышляющие «м-м-м» и одобрительные «угу».

Есть выражение К.С. Станиславского: «Режиссёр должен умереть в актё­ре». Геннадий Васильевич умел виртуозно «раствориться» в ученике, не насилуя его творческой индивидуальности. Я не старался специально подражать ему, это как-то получилось само собой.

Когда я поступал в консерваторию в 1971 г, преподаватели, которые сидели в приёмной комиссии, еще помнили студента Никоненко. Мне потом с улыбкой рассказывал один из них, что, когда я вышел на сцену в качестве никому не известного абитуриента, он сразу спросил у своих коллег:

- А это, случайно, не ученик Никоненко?

И это действительно был ученик Никоненко.

Видимо, в моей походке, в моей посадке, в манере игры было нечто такое, что было характерно и для самого Геннадия Васильевича.

Занятый по горло педагогической работой в училище искусств и Институ­те культуры, Геннадий Васильевич не часто давал сольные концерты. Но они становились культурным событием в городе.

Я помню его исполнение «Картинок с выставки» на сцене Института культуры в мае 1969 года.

В трактовке Мусоргского он подчёркивал ясную логику сквозного развития цикла, динамичную драматургию сцепления разнохарактерных пьес. По его исполнению сразу становилось понятно, как мыслил сам композитор. Он сидел прямо и ровно, не допуская лишних отклонений корпусом, так называемая псевдоэмоциональная манера «игрой грудью» - это не его. Непроницаемое лицо не выражало слишком открытых чувств, которые к тому же помогала скрывать густая борода. Притягательным центром его облика неизменно оставались длинные хваткие руки с крепкими пальцами. Точная и выразительная музыкальная интонация рождалась непосредствен­но в кончиках пальцев.

Его хороший строгий вкус не позволял в игре недочётов, приблизительности. Всё должно быть сделано чисто и с хорошим пианистическим качес­твом. От учеников требовал того же.

Я вспоминаю один случай из его жизни. Он относится не только к его педагогической работе, но и вообще к тому, что он делал, что выходило из- под его рук.

Я был свидетелем, как, будучи активным дачником и любителем приро­ды, Геннадий Васильевич своими руками сложил дом из бруса и выложил печь, которая была построена им по всем правилам сложного печного иску­сства. Никто его этому не обучал - он сам изучил теорию по книгам и, тща­тельно всё продумав, очень точно сложил каждый кирпичик. В результате печь получилась хорошей, а чтобы правильно построить печь, нужно мастерство, которое, как известно, не каждому даётся! Печь служит семейству Никоненко уже многие годы.

- Если определить одним словом всё, что он делает, это будет, наверно, «обстоятельность». Обстоятельно перебирался мотор у моторной лодки «Казанки», чинился мотоцикл, обустраивался гараж. Если он рассказывал о чём-то, это было тоже очень обстоятельно, с необходимыми подробностями, небрежность для него не характерна ни в чём. Также обстоятельно он рабо­тал с учениками над музыкальным произведением, тщательно продумывая все детали, стараясь каждый момент того, что он задумал, довести до конца.

Конечно, в классе Никоненко учились в основном способные ученики. Слабых почти не было. Но вот что показательно: даже они занимались с неизменным интересом, играли с удовольствием, отдаваясь музыке каждый на своём уровне, боясь огорчить мастера плохой игрой. Уметь убедить каж­дого - это его педагогический секрет.

Обстановка в классе всегда была рабочая, спокойная. Учебный процесс шёл ровно и регулярно. Мне встречались преподаватели, которые могли опоздать на урок на пять часов. Студенты у такого «гения» обычно гроздью висели на подоконниках, гадая, будут с ними сегодня заниматься, или нет. Геннадий Васильевич никогда не опаздывал. Ну и класс его всегда был на высо­те - сдавали обычно хорошо, всё вовремя и без сбоев.

Дружба между учениками и учителем продолжалась и после учёбы. Я думаю, всех нас привлекала в Геннадии Васильевиче, в первую очередь, его необыкновенная доброта. Это и тянуло к нему учеников, и объединяло класс.

Я восхищался его умением уважать личность ученика, никогда не давить ни на учеников, ни на коллег. Даже к своей речи он относился уважительно, не позволял в разговоре нетактичных слов, как-то обижающих собеседника... Уникум.

Может быть, ещё и поэтому он заслуженно стал подлинным лидером фортепианного отделения Хабаровского училища искусств, носителем настоящего профессионального вкуса.